Помню, когда я был помоложе, совсем юным, – мы с ребятами ходили драться.
Принимали по пачке обезболивающего и через час, вылазкой, шипя как дикие кошки, выкрикивая племенные зовы, мы пробирались в далекие дворы чужих мальчишек.
Ох! Что это были за драки! Сколько плача и крика и с нашей и с их стороны!
Летели руки и ноги кубарем по земле. В ход шли палки, цепи, помойные баки, покрышки, гири и даже букеты цветов с книгами.
Мы были разные — совсем отличались от них. Они носили женское белье, на лицах гротескный боевой мэйкап, и волосы их были в яркой флуоресцентной химии.
Мы же носили кожанку, шипы, кольца, ирокезы и талмуды ветхого завета. Мы проповедовали, а они разлагались. Они меняли, а мы сохраняли.
Мы называли их — «Девчонки», а себя — «Праведники».
Ребята те, как враги, были очень хороши! Под водкой и папазолом они выпрыгивали с окон подъездов, падали с деревьев, вылезали из канализационных колодцев, окружали нас плотным кольцом на своей контролируемой территории.
И вот завязывалась драка.
Мы бросались в бой все яростнее и громче крича племенное «Ай ой»
— Ай ой ай ой ай ой ай ой ай ой ай ой ай ой!…
Перед моими глазами навсегда остались картинки из тех драк. В одной из них — я рву «девчонке» бюстгальтер, и запутываюсь пальцами в его длинном рыжем парике, а второй противник бьет мне в пах ногой, оставляя на своих колготках полоски от моих шипов. В этот момент, ихний «Тарзан» в халате и бигуди спускается с криками на пожарном шланге с крыши, и разбивается о пружины заранее приготовленной кушетки. В дребезги, но живой, ничего с ним не было. Это наверно из-за накладных ягодиц и халата.
А на другой картинке, я заламываю «девчонке» руку и наклоняю его лицом к брошенному в грязь фолианту.
— Читай, баба! — шиплю я — Вместе! Ну! И спослал пророк гонцов в деревню, дабы уверовать себя и государя…
Но мы не дочитываем. Меня шарахает сковородой ихний член банды. Я валюсь в эту же грязь с заветом. Встаю быстро, чтобы успеть, пока не закружилось в моей голове совсем, я наступаю на книгу и с развороту бью ботинком с острыми шипами в живот тому парню. Нога утопает мягко в его пузе, и я вижу, что у него там накладной живот под платьем. Типа она беременная. Я со смеху подкашиваюсь и обратно падаю в грязь, прощая ему шишку на голове.
…
Дрались мы долго и без чувств. Рвали всю одежду, втаптывали в грязь, не жалели ни аксессуаров ни шмоток.
А позже всегда приезжала милиция. Угрюмые хмурые менты расфасовывали нас по разным экипажам и скрывались поочередно за холмом.
Нас и ругали, и долго держали в отделении, и на путь наставляли, но никогда истина пути, на который нас упорно «ставили» не была нам предельно ясна. Мы не понимали Высоцкого и Окуджаву. Наши идеалы были Twisted Sister, Kiss, Judas Priest.
Только старый полковник милиции, усатый и с бакенбардами как у самого Пушкина, — только он, кажется, понимал нас. Он спускался ночью с тумбы дежурного как ангел. Ходил медленно вдоль клеток и приговаривал: «Ах жаль! Я пропустил ваш балет! Пропустил. Зовите в следующий раз. Я вам оружия подвезу». Потом садился за телик, и смотрел ночной выпуск передачи «Железный марш» где Паук проповедовал сатанизм. «Девчонки» тут же поднимали шум и просили Ладу Дэнс с Ветлицкой.
Глубокой ночью полковник выпускал всех нас на свободу, и мы поспешно расходились по свои территориям. Праведники — налево, в «парковую», девчонки — направо, к холмам.
Несколько лет мы сходились в драках, разнимались ментами, и отпускались полковником.
Время то прошло. Теперь настали другие времена и с ними и другие интересы.
Но тогда, мы ненавидели друг-друга. Ненавидели не от того, что между нами была ненависть необъяснимая юношеская зловредная, а от того, что были мы разными и стремились таковыми жить всегда, и наших детей вести по этому же пути.
Но все поменялось теперь. И я понимаю, что такое соседство, все-таки, помогало жить нам тогда веселее и чувствовать себя неодинокими, нужными друг-другу.
Со многими из тех ребят мы дружим сейчас, с кем-то даже делаем бизнес. А дети наши вообще не дерутся, и это прекрасно.