Знойный денек выдался для московского августа. Цветы на подоконниках городских окон медленно увядали, сворачивали свой нежный лист, и пытались хоть как-то спрятаться от беспощадного солнца за наготой безучастных стекол.
Люд городской ждал вечера, отсиживался в домах, или в прохладных подвалах, оборудованные в питейные, утолял свою жажду. Вся Москва изнывала от жары утонув в солнечной меди августа.
И так удачно выдалась жара для этого выходного дня, что бери рюкзак и уезжай на природу, в деревню, на речку!…
Однако, я не мог. Я был на дежурстве пацанском. Впрочем, я ничего не делал — лежал в прохладном уголке общежитской комнаты, читал Сервантеса, и раз в час хватался за гантели, чтобы покачать руки и плечи.
Я был уверен, что сегодня обойдется все без «пацанской руки», что будет очередной ничем не выдающийся выходной день в моей жизни.
* «Пацанской рукой» мы называли сплоченный героический поступок совершающейся ради справедливости среди горожан и жизни города в целом.
Бывало, случалось такое, что призовут тебя дежурные мальчишки, и ты уже несешься с парочкой, тройкой пацанов к очагу несправедливости и устраняешь внезапно возникшее зло — любыми способами, но главное — как можно скорее, чтобы дурного примера не нахватались юнцы и очевидцы.
И боролись со злом мы по разному. В основном, на зло отвечали тройным злом, давили и уничтожали корни противного. Да вообще, всякое случалось…
Я закрыл глаза и с удовольствием вспомнил разборку на Хлебзаводе. Пётр — грузчик завода, справил нужду в чан с замесом для сдобных булочек.
Хм.. Он был пьян. Не соображал что творит. Однако, до проступка, еще утром он, всё-таки, был трезвым и значит, мог догадаться к чему может привести частое возливание портвейна в себя. Мог и догадаться какая будет расплата за порчу заводского имущества. А это была именно порча. Директор конечно взмолился к нам — «Что вы что вы! Мы чан отмоем! Он почти новый, ему еще работать!» — «Да-да. Отмоете. И дальше будете тесто месить в нем, и булочки готовить из него для детей, школьников, мальчишек из интерната… Из это оскверненного сосуда…»
Вспомнился Пётр в чане с выпученными глазами.
Я отложил книгу, почесал шрам под левым ребром. Тонкие корочки болячки отшелушивались пока еще не охотно. Радовало, что уже не так больно было, рана зажила. Я потянулся аккуратно и посмотрел на часы — было четверть пятого.
Вдруг под окном, на тихой раскаленной от зноя площадке, раздался громкий и знакомый мне свист. Я вскочил с кровати и подбежал к окну.
Внизу стоял взбаламученный неопрятный Гриша. Он опирался на стену трансформаторной будки и тяжело дышал. Я понял — начинается Рука.
— Ян!..
— Что случилось?
— Бежим быстрее!
Я втянулся обратно и чуть не зацепил горшок с любимой Ипомеей Небосвод.
Быстро нацепил брюки и рубашку желтую с коротким рукавом. В карман брюк сунул складной нож, вдел в брюки ремень с бляхой круглой засвинцованной с тыльной стороны. Выскочил в коридор, но сразу вернулся, чтобы закрыть рамы. (Будет гроза, так бывает в августе после зноя)
Когда я бежал по коридору, услышал как в след недовольно сказали в компании курящих у окна: «Опять в малину побежал, за наркотой».
Это Володя, непутевый слесарь с базы таксопарка.
«С этим пора что-то делать. После разберусь сам, один» — подумал я. Захлопнул дверь, и через две ступеньки прыгая побежал вниз…
На лестничном марше второго этажа я снова услышал свист, но это было уже со двора на Плотницкой. Видимо, Гриша взял на себя инициативу призвать Семена.
Не правильно это. Пацана как Семена может призывать только дежурный пацан, коим являюсь сегодня я, а меня, в свою очередь, призывает дежурный уличный мальчишка, коим является сегодня Гриша. Надо будет растолковать ему это хорошенько. Соблюдение субординации — вот залог успеха «пацанской руки»!
Добежав то тамбура, я открыл ударом ноги дверь, и оглушенный после прохладных лестничных пролетов, застыл на пороге. Раскаленный воздух и яркий солнечный свет разливались по всей площадке, словно лак на фотокарточке. Склонившаяся рябина над скамейкой, зеленый Москвич, белые бутоны саженцев в клумбах, отражение голубого неба в окошках немецкого дома напротив. Все было живое и неподвижное. Этот снимок я запечатлел в своей памяти навсегда.
И внутри меня тревожно запела скрипка: «Ян, снимки в памяти хранятся вечно, либо предупреждают тебя о том, что день этот будет выдающимся и может быть даже, последним в твоей жизни».
Обожженный зноем, я быстро прошел сквозь душную арку и вышел на Плотницкую. Автомобильную дорогу в моем направлении перебегали Гриша и Семен.
Семен подтягивая брюки на бегу отвесил пендаля Грише.
Мы повстречались. Гришка все также глубоко вдыхал воздух, но теперь еще был с виноватым видом. Семен раскручивал наспех одетые подтяжки брюк, его белая маечка задиралась на большом волосатом животе, ее он пытался приткнуть в брюки.
— Знаешь за что? — спросил я Гришу
— Да.
— Как слово называется?
— Субдинация.
— Субординация!
— Ээх ты! — выдохнул Семен, наконец справившийся с подтяжками, и шутливо выкрутил Грише ухо.
— Теперь рассказывай, что случилось?!
— Там, это, бабушку обидели…
— Что?! Где?
…Из пятиэтажки, что торцом выходила на Плотницкую, раздался женский смех.
Мы подняли головы. На третьем этаже, в открытом окне, сидели девушки лет около двадцати. Они смеялись над нами, из их комнаты раздавалась рок-музыка.
— Эй мальчишки! Такое видали?! — девчонки задрали маячки вверх и показали нам сиськи с розовыми сосками. Одна взялась за груди другой, и они снова засмеялись.
— Шавалы! — крикнули мы.
…
Мы бежали втроем по Неглинной, вниз к Кремлевской. Я прикидывал, какие силы потребуются, но пока это бесполезно было, — надо поговорить с потерпевшей. Если что, отправим Гришу за Андреем, он старший пацан района и может толково разрулить, наверно, любые обстоятельства по Руке.
Спустя минут пять бега мы были уже на месте, — на Красной площади.
— Вот она! — крикнул Гриша показывая на лобное место пальцем от своего живота. Руку он уже не мог поднять, поскольку совсем выдохся. Его пошатывало в стороны.
На ступенях лобного места сидела бабушка. Худенькая, в зелёном платке. Голова поникшая опиралась в кулаки, а локти в колени. Голова покачивалась, губы бессвязно что-то говорили. Слабый ветерок легко трепал подол ее серого платья. Рядом пузатые иностранцы в темных очках фотографировали Минина и Пожарского.
Мы подошли к бабушке спокойно, чтобы не испугать ее. Я сказал:
— Здравствуйте! Вы в порядке? Что с вами?
Старушка подняла медленно голову, в ее белых как папиросная бумага глазах, было какое-то странное сочетание страдания, злобы и безразличия.
Мы молчали, ждали ответа. Но старушка снова поникла головой.
— Мы можем вам помочь? Давайте мы вас проводим домой? Здесь очень жарко под солнцем сидеть.
Она начала подниматься. Семен и я подхватили ее под руки. Сделали пару шагов вместе, а Гришка оказалось, что уже сам сидел на мостовой, оперевшись спиной о лобный камень. Совсем устал мальчишка.
Старуха вдруг как-будто бы икнула, издала какой-то стон.
— Кто вас обидел? — спросил я еще раз и как можно помягче
И тут случилось нечто выходящее из ряда вон. Бабушка как попугай гаркнула громко, отрывисто, из ее щербатого рта посыпался крошкой не то асфальт, не то щебенка дорожная. Отплюнув остатки, она скрипучим голосом гаркнула:
— Архаровцы!
Нас с Семеном передёрнуло, а Гришка даже отлип от лобни, и настороженно вслушивался смотря на нас испуганными глазами.
Голос старухи был такой грубый и рванный, и так походил на попугаичьей, что конечно можно было испугаться.
Она опять сплюнула остатки асфальта на мостовую Красной площади.
— Архаровцы, милки мои! Архаровцы накормили! Сто лет в обед!
— Асфальтом?! Где они, бабушка? — спустя некоторое время, которое требовалось, чтобы прийти в себя, спросил Семен
— В закусочной «У слона»
— Сколько их было?
— Трое! — ответила и закашляла старушка. Асфальтовая крошка выступила на уголках ее худого рта — На велосипедах были. Накормили, а потом сели и поехали в «Слон», я слышала разговор.
Мы поручили Гришке проводить бабушку домой, во всем ей помогать и слушаться, потом, чтобы бежал обратно на дежурство. Мы же с Семеном побежали к Андрею. Благо, он был недалеко. В это время его можно было найти в тренировачном зале.
продолжение следует